Неточные совпадения
Все это совершилось удивительно быстро, а солдаты шли все так же не спеша, и так же тихонько
ехала пушка —
в необыкновенной
тишине;
тишина как будто не принимала
в себя, не хотела поглотить дробный и ленивенький шум солдатских шагов, железное погромыхивание пушки, мерные удары подков лошади о булыжник и негромкие крики раненого, — он ползал у забора, стучал кулаком
в закрытые ворота извозчичьего двора.
В промежутках он ходил на охоту, удил рыбу, с удовольствием посещал холостых соседей, принимал иногда у себя и любил изредка покутить, то есть заложить несколько троек, большею частию горячих лошадей, понестись с ватагой приятелей верст за сорок, к дальнему соседу, и там пропировать суток трое, а потом с ними вернуться к себе или
поехать в город, возмутить
тишину сонного города такой громадной пирушкой, что дрогнет все
в городе, потом пропасть месяца на три у себя, так что о нем ни слуху ни духу.
— Бабушка! — с радостью воскликнул Райский. — Боже мой! она зовет меня:
еду,
еду! Ведь там
тишина, здоровый воздух, здоровая пища, ласки доброй, нежной, умной женщины; и еще две сестры, два новых, неизвестных мне и
в то же время близких лица… «барышни
в провинции! Немного страшно: может быть, уроды!» — успел он подумать, поморщась… — Однако
еду: это судьба посылает меня… А если там скука?
Известно, как англичане уважают общественные приличия. Это уважение к общему спокойствию, безопасности, устранение всех неприятностей и неудобств — простирается даже до некоторой скуки.
Едешь в вагоне, народу битком набито, а
тишина, как будто «
в гробе тьмы людей», по выражению Пушкина.
Проходит еще три дня; сестрица продолжает «блажить», но так как матушка решилась молчать, то
в доме царствует относительная
тишина. На четвертый день утром она
едет проститься с дедушкой и с дядей и объясняет им причину своего внезапного отъезда. Родные одобряют ее. Возвратившись, она перед обедом заходит к отцу и объявляет, что завтра с утра уезжает
в Малиновец с дочерью, а за ним и за прочими вышлет лошадей через неделю.
Мать с бабушкой сидели на крыльце, и мы
поехали в совершенной
тишине; все молчали, но только съехали со двора, как на всех экипажах начался веселый говор, превратившийся потом
в громкую болтовню и хохот; когда же отъехали от дому с версту, девушки и женщины запели песни, и сама тетушка им подтягивала.
Тишину прервал отдаленный звон бубен и тулумбасов, который медленно приближался к площади. Показалась толпа конных опричников, по пяти
в ряд. Впереди
ехали бубенщики, чтобы разгонять народ и очищать дорогу государю, но они напрасно трясли свои бубны и били вощагами
в тулумбасы: нигде не видно было живой души.
Что делаешь, Руслан несчастный,
Один
в пустынной
тишине?
Людмилу, свадьбы день ужасный,
Всё, мнится, видел ты во сне.
На брови медный шлем надвинув,
Из мощных рук узду покинув,
Ты шагом
едешь меж полей,
И медленно
в душе твоей
Надежда гибнет, гаснет вера.
Луна чуть светит над горою;
Объяты рощи темнотою,
Долина
в мертвой
тишине…
Изменник
едет на коне.
Мы
поехали к парку, обнесенному не то рвом, не то изгородью, не помню сейчас. Остановились, отпустили лошадей, перебрались через ров и очутились
в роскошном вековом парке у огромного пруда.
Тишина и безлюдье.
Через минуту бричка тронулась
в путь. Точно она
ехала назад, а не дальше, путники видели то же самое, что и до полудня. Холмы все еще тонули
в лиловой дали, и не было видно их конца; мелькал бурьян, булыжник, проносились сжатые полосы, и все те же грачи да коршун, солидно взмахивающий крыльями, летали над степью. Воздух все больше застывал от зноя и
тишины, покорная природа цепенела
в молчании… Ни ветра, ни бодрого, свежего звука, ни облачка.
Но гуляли женщины редко, — и день и вечер проводили
в стенах, мало замечая, что делается за окнами: все куда-то шли и все куда-то
ехали люди, и стал привычен шум, как прежде
тишина. И только
в дождливую погоду, когда
в мокрых стеклах расплывался свет уличного фонаря и особенным становился стук экипажей с поднятыми верхами, Елена Петровна обнаруживала беспокойство и говорила, что нужно купить термометр, который показывает погоду.
— Нет, нет! Не надо слез — не надо их, не надо. Мир прошлому. Я
еду с миром
в сердце, не возмущайте
тишины, которая теперь
в душе моей. Не думайте, что вы несчастливей других: здесь все несчастны, и вы, и я, и он… Он, может быть, несчастней всех, и он всех меньше нас достоин своего несчастия.
Пролетка на Въезжей улице, и
в эту пору, не могла не возбудить общего внимания. Кто из города мог рискнуть
поехать по рытвинам и ухабам улицы, кто и зачем? Все подняли головы и слушали.
В тишине ночи ясно разносилось шуршание колес, задевавших за крылья пролетки. Оно всё приближалось. Раздался чей-то голос, грубо спрашивавший...
Когда я выехал, на улицах был совершенный мрак и
тишина. Жандарм
ехал за мной крупной рысью.
В доме губернатора я застал огонь
в одном только кабинете его. Он ходил по нем взад и вперед
в расстегнутом сюртуке и без эполет. Засохшая на губах беленькая пена ясно свидетельствовала о состоянии его духа.
На улице было тихо: никто не
ехал и не шел мимо. И из этой
тишины издалека раздался другой удар колокола; волны звука ворвались
в открытое окно и дошли до Алексея Петровича. Они говорили чужим ему языком, но говорили что-то большое, важное и торжественное. Удар раздавался за ударом, и когда колокол прозвучал последний раз и звук, дрожа, разошелся
в пространстве, Алексей Петрович точно потерял что-то.
Был уже поздний час и луна стояла полунощно, когда Я покинул дом Магнуса и приказал шоферу
ехать по Номентанской дороге: Я боялся, что Мое великое спокойствие ускользнет от Меня, и хотел настичь его
в глубине Кампаньи. Но быстрое движение разгоняло
тишину, и Я оставил машину. Она сразу заснула
в лунном свете, над своей черной тенью она стала как большой серый камень над дорогой, еще раз блеснула на Меня чем-то и претворилась
в невидимое. Остался только Я с Моей тенью.
Пока чухонец выбирается на проезжую дорогу, мы чинно шествуем
в тишине, подавленные мыслью о том, что были на волосок от гибели. Потом снова занимаем свои места и
едем. Но уже сна ни у кого нет. Чахов с Толиным снова развлекают компанию.
В их вагоне царила глубокая
тишина. Шторы на окнах были спущены, доказывая, что
в нем спят, а следовательно,
едут далее.
С митрополитом
ехали оба его секретаря — Навроцкий и Ласский, которые знали и историю, и епархиальные дела
в совершенстве; архимандрит Сергиевской пустыни (впоследствии архиерей) Игнатий Брянчанинов, который знал и светское, и духовное не хуже, чем Муравьев, но притом обладал еще ласкою и уветливостью прекрасного характера; архимандрит Аввакум-китайский, археолог, нумизмат и такой книговед, что ему довольно было поглядеть библиотеку, чтобы понять, что
в ней есть и как ее показать лицом; протодиакон Виктор — тихий, смирный, голосистый и головастый, с замечательною манерою особенно хорошо носить волосы и вести служение
в величайшей
тишине и стройности.